миниатюры

Утро

Мощная, как от здорового колокола, вибрация будильника выталкивает меня в шесть. Ехидно звенит и заставляет плыть на кухню — после короткого сна тело ещё не материализовалось, не наросло — плыву по квартире призраком. В ушах, глазах — туман. За окном то же самое, умноженное на спешку. Частички реальности суетливо потягиваются, пропадая где-то вдалеке.

Из ума...

Из ума обычно выпрыгивают быстро, как из аварийной машины — нет, нет, на этом ехать опасно — Маша же становилась безумной постепенно, от понедельника к пятнице, будто спешить ей было некуда. Ну а к субботе она просыпалась полностью сумасшедшей.

Вверх тормашками

Уволили Фёдора самым что ни на есть обидным и унизительным для него образом — по-тихому. Вся операция прошла удивительно быстро (прошла на цыпочках по всему офису и умудрилась не задеть даже самых тяжеловесных его постояльцев). Так вот, закончилось тем, что Федя был уволен, хотя сам об этом не догадывался. И проходил на работу еще дня три-четыре: сортировал картонные папки, создавая для каждой аналог в электронном виде, пил горький американо с молоком и ел самодельные колбасные сандвичи, изредка писал какие-то отчёты, и даже успел состряпать жалобу на то, что кофемашина давно непригодна к применению. Так бы продолжалось и дальше, но, к счастью для всех, отделу кадров окончательно надоели ароматы дешевой колбасы, тем более от чужака. Набрав в лёгкие побольше воздуха, будто собираясь нырнуть, бойкая, совсем юная Оксана Олеговна, мягко подошла к Фёдору Николаевичу, так и выдохнув всё тепло ему в ухо:

Живая картина

В ходе последней ссоры по обустройству дома, где новобрачным надлежало хранить верность друг другу до самого гроба, прояснилось следующее:

Нос

У него оказались большие, вздёрнутые круглым пятаком ноздри, а также хронический насморк, который добавлял носу особый (совсем неметафорический) блеск. Огибая взглядом контуры упитанного молодого лица, как минимум из учтивости, Оле не следовало надолго задерживаться на его, пускай даже безобидных, изъянах.

Аутичный привет

Привет. Он заходит в пустую комнату: привет! Босиком по скользкому полу скользит до умывальника на кухне, залитой голубым. Небесные стены усыпаны облаками-сахарной-ватой, блестящий кафель прижимает его руки к утренней прохладе рассвета, поближе к себе: потрогай. Мама рассердится. А он уже прилип. Лип лип крепко влип. Ямочки между плитками — самое приятное — детским пальчиком по каждой, вниз, вправо, вверх. Очерчивает квадрат, оставляя грязные следы немытых ручек. Немного быстрее, а нажимать легче: внииз, ввееерх: лип. Собирает замысловатые узоры в ладошку, растягивая их в одну линию, словно художник смешивает всё воедино и снова наносит на поверхность. Теперь здесь отчётливо видно слона с причудливым хоботом-шлангом: уууу. Если попросить Мишу на секундочку стать слонёнком, он именно так и сделает: уууу! Набрать воздуха в лёгкие поглубже. Представить себя великаном, весом в три тонны. Самый большой и самый одинокий — наверное, его сердце размером с Мишину голову, густо покрытую пшеничными кудряшками. Улыбается, наконец добравшись до раковины. Мягкая струйка воды ласкает загоревшую кожу; сделаешь напор побольше, глаза закрыть — и ты на пляже, животиком вверх, мчишь по течению куда-то вдаль, сам того не замечая.

Нормальные размеры человеческой смерти

Небрежно скинув меховую куртку и потуже завязав шарф, он бросился в снег с криком: Люблю тебя, жизнь! И без того одурманенное, не спавшее пять дней сознание, приказало рукам открыть вторую бутылку виски. После тепла машины, тело совсем не желало быть участником столь странной акции, разуму же было всё равно. А., чьё имя в переводе означало “маленькая скала”, скалился и пел. Его глаза наполнялись небом так же быстро, как по всему физическому разносилась инородная жидкость. Алкоголь, чужой и ненужный, приказывал ему петь ещё громче, ночь — любимая, до боли родная — шептала: Я с тобой. Руки мёрзли, дикая красота дикого толкала идти вперёд.