Башня

Общались они через отверстие в башне. Если сказать точнее, через письма, которые, то он, то она, по очереди прятали за окошком. Башня была городская и невысокая, с толстыми внешними укреплениями. Её крыша служила пристанищем для голубей, а в ливень вода скапливалась в дырочках на тускло-зелёной черепице, после чего целыми струйкам выливалась на головы пробегающих мимо. Впечатление складывалось такое, будто кто-то переворачивает тарелку, полную дождевого супа.

Сегодня она снова пришла сюда, чтобы продлить их незримую связь. Путь занимал несколько часов. Погода стояла сухая и безветренная, но дорога всё равно показалась ей изматывающей. Солнечные предвечерние зайчики бестолково бегали по кирпичам, прыгая то по их передней терракотовой стороне, то забираясь в выщербленные уголки и щели, из которых потом не получалось выбраться. Стоило световому лучику попасть в такую щель, и он был вынужден бороться с настигнувшей его там тьмой, сыростью, по возрасту и силе значительно превосходящих его собственные. Рядом стояло два крошечных казначейства, забор, через который вряд ли можно что-то разглядеть, но известно, что за ним располагается обнищавший туберкулёзный диспансер. Став к забору спиной, и перейдя через тройку дорог, окажешься на тихой аллее с редко высаженными здесь платанами.

Она обернулась, чтобы убедиться, что на улице никого нет. Конечно, намного безопасней появляться тут с наступлением сумерек. Около башни, когда темнеет, люди прогуливаются редко. Казначейства закрываются, так что некому застать тебя слоняющимся здесь неизвестно для чего. К тому же полезным оказывается фонарь, который будет включён примерно до десяти вечера. В этот раз закат ещё не наступил, но удача заняла её сторону. Ни души не было вокруг. Чтобы добраться до отверстия, где покоится послание, нужно залезть на тонкий каменный выступ, опоясывающий здание в качестве украшения. Выступ находится не низко. Не лишним будет помочь себе, поддав тело вперёд, и уцепившись руками за слегка торчащие кирпичи. Делают это, разумеется, под определённым окошком. В мокрую или холодную пору нога жутко скользит, но сейчас она без малейших неудобств одолела описанные препятствия.

Ни одно окно в строении не ведёт непосредственно внутрь. То есть, все они как бы фальшивые. Вырезанные вглубь стены и ею же ограниченные. Поскольку нехорошо оставлять за стеклом голый кирпич, решено было сделать витражи. Кто давно живёт по соседству, бессчётное количество раз любовался нашими витражами: красочными, изящными, с каким-нибудь изображённым зверёнышем на каждом. Приложив усилие, она энергично дёрнула за маленькую металлическую ручку. Глухим лепетом наполнив свой недовольный скрип, секретное оконце поддалось. Распахнулось. Зверёныша на нём было не разобрать. Дожди, метель и вьюга, часто поднимающиеся зимой, пощадили лишь яркую бирюзовую краску, смазавшуюся в одно неприглядное абстрактное пятно. Возможно некогда, почти как живое, проползало по башне изображение ящерицы. Или никак не могла оторвать от неё своих крыльев гигантская бабочка. Либо же величественно восседала на стекле лиса с пышным бирюзовым хвостом. Отверстие, открывшееся теперь взору, имело продолговатую трапециевидную форму. Чем дальше оно уходило, тем быстрее укорачивалось основание трапеции, сужая доступное пространство. Места там было ни много ни мало: ящерица, бабочка и совсем юный лисёныш поместились бы без труда. Но сейчас в тайнике находился единственный смятый лист, на котором помещался кое-какой текст. Отсыревший, ничем не защищённый, он покорно запрыгнул в хваткую женскую ладонь.

Перед чтением она ещё раз оглянулась, ловко балансируя на тонком выступе.

С одной стороны башни располагался музей канализационных сетей. Другую часть администрация выделила иностранным послам, которые когда-то приехали сюда с делегациями, и почему-то до сих пор не вернулись. Вероятно, с первого взгляда таяли они от вида и оснащения нашей архитектурной гордости. Зачастую послы допоздна сидели в крупном полукруге зала, оббитом древесиной и уставленном бархатными креслами. Мужчины размышляли над важными вопросами. Напряженно вздувались на их лбах жилы. Когда музей закрывался, и последний посетитель переставал шуметь, а смотритель обходил в последний раз экспонаты, можно было говорить свободно. Дело в том, что звукоизоляция в здании оставляет желать лучшего. Внутренние стены представляют собой скорее перегородки, которые при желании и проявив полную невоспитанность, без труда удалось бы проткнуть ножом. Ради соблюдения конфиденциальности, вопросы ведь касались целых государств, послы были вынуждены думать каждый своей головой, не обмениваясь идеями до конца дня. Сидели они в тишине. И лишь монотонный бас экскурсовода где-то неподалёку и восхищённые возгласы толпы, из которых невозможно было выделить голос кого-то конкретного, заполняли это пространство. Порой случалось так, что утром кто-то из представителей задерживался, не успевая к началу собрания, когда озвучивалась повестка. Переспросить опоздавший, разумеется, не мог. Да ему бы никто не ответил, даже попробуй он что-то узнать, потому что музей открывался как раз в это время, и другие послы только беспомощно пожали бы плечами. Сохранение тайны! До самого захода солнца опоздавший был вынужден продавливать мягкий бархат без задачи, ёрзая от скуки туда-сюда, бесшумно постукивая по изогнутым подлокотникам. А насчёт музея канализации — не в целях рекламы, а лишь в ознакомительных — добавим ещё следующее. Восхищаться там действительно было чем. Ценились особенно элементы проржавевших труб, привезённые из Парижа, где впервые их проложили римляне. А также древние люки нашего города с выдавленными на них логотипами и строгими эмблемами не существующих уже ведомств.

Такова башня изнутри.

Кстати говоря, внутрь наши знакомцы никогда не заходили. Следовательно, об упомянутом выше знать не могли. Признаться, если и рассказать по секрету кому-нибудь из них любопытнейшие подробности, забудутся они, скорее всего, немедленно. Как только ноги сделают ряд порывистых шагов в направлении от построения, голова их мигом опустеет. Легко, однако, продолжать день, когда никакая тайна не обременяет твоё сердце. Так уж сложилось, что всё, связанное с башней, решительно не хотело укладываться у них в мыслях. Кем было отправлено первое письмо, и как оно оказалось прямо здесь — тоже никто не помнил. А главный вопрос ведь даже не в том, с какой целью отправитель придумал оставить послание в таком недоступном месте, где никак не ожидаешь встретить собеседника. Вопрос скорее — как и почему рука второго участника проникла в нужный слой башни, именно в то время, когда слой не пустовал? В это бирюзовое окошко. И нащупала под собой конверт, ещё не осознавая толком, что это. Конверт был шершавый. С четырьмя заострёнными уголками. Это пара могла подтвердить наверняка. Причём соглашались они оба: да, отсутствие гладкости заметить было нетрудно; да, обозначенная рука даже встрепенулась единожды в отверстии, так как уголок письма неожиданно проколол ей безымянный палец, и оттуда капнула на бумагу капля крови. Но кому принадлежала эта любопытная, отмщённая за своё любопытства рука? Ему или ей? Ответить однозначно они не решались из-за сомнений.

Всё взаимодействие проходило у пары через текст. Письма обычно писались одно за другим (одно он; следующее, лишь после прочтения — она). Ни разу не происходило так, что достав свежую записку, на её место сразу было положено что-то взамен. Для открыток — вид у них пёстрый, ликующий, а содержание зачастую отсутствует — вход сюда тоже был закрыт. Только собственноручно, собственноумственно созданный текст. Поля из предложений, ровных, будто их высадили, разбив по грядкам. С каким сосредоточенным лицом писались порой строки! Она способна была к продуктивному рассказу исключительно после выполнения домашних дел. Перед сном. До самой последней ноты уходящего дня приходилось прокручивать в голове те или иные события, чтобы ничего не пропустить.

«Разбила градусник, словив шарик ртути кистью. Шарика тут же стало два, а затем четыре; спустя мгновение — семь. Назад их уже не собрать. Лежала в лихорадке, не зная, чего хочется больше: прервать всё сейчас или чтоб поскорей приехал врач. Сильно трясло.» … «И снова раскричалась, представляешь? Бухгалтер эта — существо несносное и злое. Ты бы видел: не щёки — рыба-ёж; брови мохнатые как гусеницы. Вопль беспричинный, ведь документ подавать через месяц. Обращаюсь я к ней скорее из жалости, чем по истинной надобности; чтобы обеспечить работой бедную состарившуюся женщину. Но как она кричит, заметив на бумаге ошибку! Или когда принтер выплёвывает не идеальную чёрно-белую копию. Ну и вздор.» … «Сильное и красивое стихотворение ты тогда прислал. У Маяковского все такие — с неотёсанными метафорами. А что думаешь о более простых, вот про ананасы? И вообще. Что такое рябчики?»

Чем сосредоточенней хмурилось её лицо, склонённое над столом, тем отраднее было ему читать получившееся. Над некоторыми фразами он без зазрения совести посмеивался. Другие рождали в груди что-то трепещущее, вроде красного гладиолуса, цветущего на ветру. Природа трепыхания до конца не определялась, будучи ближе то к волнению («прервать всё сейчас»), то к чрезвычайному любопытству, чувству сообщничества («ну и вздор»), вызванными её манерой речи. Так или иначе, отвечал он тоже с серьёзностью. Многие детали требовали разъяснения. Вопросы — ответов. Остальное выносилось за скобки, ни в коем случае не попадая внутрь конверта.

«Рябчики существуют разные. Есть рябчики-цветы, издалека похожие на бордовые перцы. У нас они не распространены. Есть птицы, обитающие в лесу, то и дело надменно зарывающие клюв в пух на груди. Под клювом у них продолговатое чёрное пятнышко, которое, превратись они в людей, сделается бородой. А вот буржуйские рябчики готовят из свинных ножек.» …

Обмен написанным совершался примерно раз в месяц. Поначалу они приходили хаотичней, чаще. Но сложно придумать что-то столь же разочаровывающее, как длинный изнуряющий путь до башни, когда та стоит в темноте пустая!

Полученные письма не хранили в отдельном ящике стола, или шкатулке, как делают остальные. И хотя каждое из них имело определённую ценность, и точно отображало текущее состояние автора, ни он, ни она за этим тщательно не следили. Если за год было отправлено восемь-девять посланий, к февралю в этой кучке насчитывалась только пара-тройка уцелевших штук. В конечном итоге конверты терялись, случайным образом были воспламенены, утоплены, в общем — уничтожены, либо хранились в уголках, о которых владельцы со временем забывали. Кое-какие из них падали и забивались в труднодоступные места. Например, в зазор между тяжелым шкафом и стеной. Другие оставались лежать на столе, как раз в том месте, куда из окна сильнее всего бил солнечный свет. Спустя недели, из-за постоянного воздействия тепла, бумага высыхала и приобретала желтоватый оттенок, вообще-то свойственный для предметов эпистолярного искусства. Но ещё через какое-то время она окончательно ослабевала, истончалась. Казалось, буквы, которые не уменьшались вместе с ней, а до сих пор были такими же мощными и точёными, можно вытряхнуть на пол, если хорошенько потрясти лист. В конце концов, от вечно скукоживающейся записки не оставалось ничего, кроме пятнышка чернил, чудом перекочевавших на стол.

Случались с письмами и другие конфузы. Так одно из них почти склевали птицы, надеясь раздобыть чего-то съестного. Тогда он вот-вот извлёк весточку из башни. Внутри конверта ощущалось нечто мелкое и ребристое. От продолжительного нажатия пальцами оно, видимо, крошилось, потому что наступал момент, когда содержимое становилось вдруг сыпучим, податливым. Наружу бесстыдно просачивался запах чабреца. Вдруг что-то неприятно кольнуло адресата в шею. Обернувшись, он ничего удивительного или непривычного не обнаружил, но боль — хлёсткая, нарастающая с каждым щипком — не прекращалась. Пришлось ощупать подвергшиеся непонятному нападению места. Захватить руками плечи, будто подготавливаясь к массажу, ключицы. Размять шею, проверить затылок и верхушку головы. Проводя ладонью по голове, он встретил там кое-что острое, накрепко застрявшее в волосах. Это напоминало небольшие щипчики или прищепку. Одну из тех, которыми закрепляют на верёвке мокрое бельё. Прищепка переходила в мягкое выпуклое брюшко, а то держало на себе аккуратную, почти ювелирной работы головку с титановым клювиком. На его макушке возвышалась синица! Но удивительного в этом всё ещё было не много, ввиду того, что по весу синичка не превосходит ломоть хлеба. Почувствовать её давление на себе достаточно сложно. Птица снесла поглаживания без смущения, ни на сантиметр не изменив своего положения. Ясно, что покидать голову она не собиралась. Проходившие мимо дети — две школьных лет девочки с косичками и по-взрослому угрюмым выражениями лиц — стали тыкать пальцами. «Кыш!» — завопил он, сам не ведая кому. И, наклонившись, принялся сталкивать назойливого гостя конвертом. Синица увертливо замахала крыльями, растопыривая серебристые пёрышки. Где-то далеко-далеко старый безмятежный индеец захохотал бы, завидев столь бездарную имитацию их богатого венца из перьев.

Птицы, в особенности городские, всегда высматривают, где скапливаются собратья. Затем они мигом несутся туда, потому что знают: толпы образуются в местах, богатых на пропитание. Только вороны гуляют и едят в горделивом одиночестве. Между тем, бывает, самого самодостаточного, самого разодетого в чёрные шелка ворона встретишь вдруг на скуднейшей унылой пирушке. Ходит он там из стороны в сторону, подбоченившись, не подпуская к себе остальных, и нет-нет, да и присвоит какой-нибудь деликатес. Так и сейчас. Суетливые взмахи привлекли внимание голубей, воробьёв, одного широкогрудого ворона. Подлетев и почуяв неподалёку чабрец, взбудораженные пернатые решили, что дело в нём, и стали клевать письмо. Его владелец совсем растерялся. По лицу били несколько пар крыльев, синица слезла на макушку и продолжала щипать покрасневшую кожу. Спасти свою жизнь удалось лишь отдав грабителям желаемое. Он вскрыл изорванный уже конверт большим пальцем, высыпал оставшиеся там крошки на брусчатку, и впопыхах покинул место преступления. Внутри, на самом деле, пребывала горстка ферментированного чая. В гранулах. «Соберёшь в кружку. Заливать кипятком», — строгим тоном сообщал текст.

В иной раз и у неё приключались промахи… Но постойте описывать бесславный конец каждого отдельно взятого текста! Что же насчёт его созревания, рождения? Вещь известная. Чтобы вдохнуть жизнь в сообщение любого размера, нужно обеспечить ему достаточное количество питательных элементов и тепла. Точно как цыплёнку в яйце. Про неё уже упомянуто, что писала она на ночь. Неизвестно заранее, сколько дней потребуется для формирования мысли, истории, но слабое пока мерцание идеи, на которую всё последующее станет как на фундамент, различить удаётся только в полном мраке спящей комнаты. Что касается него, это человек, не расстающийся с блокнотом. Во вдохновение он не верит, поэтому в ожидании не томится. Узнал что-то интересное — моментально блокнот открыл. Всё сильнее с возрастом склонялся он к фактам. Не к текучему и непостоянному творчеству, свободно преображающему одно в другое, а к чему-то выверенному, несомненному, если не сказать — математическому. На мощной белопенной волне, резво несущей его в море простых и непростых чисел, они даже пытались разработать шифр. Ведь кто угодно, стоит ему додуматься обойти башню по кругу, заглядывая в каждое окошко, может стать свидетелем переписки. Шифр мог пригодиться и в тех случаях, когда письма терялись. Однако попытка провалилась. Главной причиной было то, что правила кодирования напрямую сообщать нельзя. Набросай конкретный список, где буква «а» становится двойкой, «б» — семёркой и т.д. — и наглец не станет оставлять следов. Он перепишет содержимое. А в следующий раз запросто расшифрует каждый символ, ощущая сладость победы и празднуя свою хитрость. Таким образом, кому-то из адресантов предстояло придумать, а затем сразу использовать правила. Второму — получив цифровой набор, суметь заново увидеть в нём буквы. Но сколько они не отправляли друг-другу последовательности всевозможных закорючек, сколько не упрощали задачу, используя принципы вроде «девятка — это „д“, а восьмёрка — „в“», сколько подсказок не оставляли, ничего не получалось. Второй всегда оказывался то ли слишком глуп, то ли слишком ленив, чтобы понять закономерность. Более того, спустя полгода-год автор сам вряд ли сумел бы выполнить такую работу. Один чёрт знает, что скрывают созданные в ту пору записи.

Но вернёмся к сегодняшнему вечеру.

Сегодня перед чтением она ещё раз оглянулась, ловко балансируя на тонком выступе. На улице было всё так же безлюдно. Со стороны диспансера еле-еле доносился хриплый кашель прогуливающихся по территории больных. Из темноты хваткие пальцы вытащили смятый лист, взволнованно брошенный туда кем-то накануне. Эта записка не отличалась ровными, словно осанка солдата, буквами, как все остальные. Слов внутри было совсем мало. В этот раз письмо от него гласило: «Я тобою, кажется, заболел. Я влюблён. Давай встретимся?»

Она порвала бумагу в клочья, с силой хлопнула оконной дверцей, так что один из послов в башне испуганно подскочил на бархатном кресле, и больше никогда туда не возвращалась.