Смерть старика

Сиреной скорой помощи, несущейся к нему под дом, он сообщает о том, как ему дурно. Сильная, сдавливающая боль тяжело повисла на сердце. Он умирает. Издали старое высушенное тело, распростёртое на бетоне, похоже на тень. Тень, которая никому больше не принадлежит. На ту, которая однажды не поспела за своим владельцем, и так и осталась в растерянности здесь — она лежит брошенная, угрюмая. Молодые незнакомцы подходят ближе с волнением. «Человеку плохо?» — говорят почти шёпотом в первое попавшееся ухо. Человеку плохо, и тяжело, и страшно. А этого отличает лишь то, что он упал там, где падать обычно не принято. Здесь, возле бедной жилой многоэтажки с небольшой посадкой пионов на углу, как и в большинстве других мест, принято томиться, изнывать, бояться, оставаясь на своих двух.

Сквозь узкую щель полузакрытых глаз он различает солнце и медленно падающие хлопья снега. «Это случилось в феврале» — думает, скованный слабостью. Хотя сегодня весна и вторник — пионы расцвели как никогда пышно — вторник, следующий за почти неразличимым много лет подряд понедельником. Второй день недели, как февраль — номер два в году, два, двух, оставаясь на своих двух. Мысли неповоротливо слипаются. Молодые незнакомцы, сбившиеся в кучу, где каждый пребывает по отдельности, воображают предсмертные грёзы старика.

Он мог быть мальчиком лет девяти. Мальчиком хорошеньким и нежным, то и дело трущимся у материнского бедра. «Мама», — робко говорил ей снизу, повидав что-то удивительное, вроде дворняжки с оторванным ухом, или смешной странички в раскраске, —«смотри!» И мама — вкусно пахнущая, полная, розовощёкая — одобрительно касалась рукой его лба, легонько смахивая чёлку: «Уух!» Он мог и не иметь матери рядом, оказавшись на попечении у бабушки. Бабушка носила мужские штаны и любила туго заворачиваться в платок. Зимой они лепили безносых снеговиков, так как вся морковь к тому времени была съедена, а летом собирали ягоды в огромном, если мерить детскими шагами, саду. Мальчик часто оставался один на один с корзиной и малиновыми кустами, неспешно, ягодка за ягодкой, облегчая их груз, и отправляя очередную добычу то в корзину, то себе в рот. На ужин бабушка заваривала свежий мятный чай в увесистой белой кружке с красной каёмочкой, и посыпала сахаром подтаявшее на батоне сливочное масло. Он мог быть душой компании, несноснейшим сорванцом в школе. Тогда он непременно подначивал самых преданных друзей к прогулам, и вместо уроков они бросали снежки в чужие окна, в которые только получалось попасть. Однажды выбранное для развлечения окно не выдержало — от удара оно затряслось, как в лихорадке, будучи установленным криво и не прочно, а затем разлезлось паучьими лапками-трещинами в разные стороны. Каждый, кто был к этому причастен, с особой гордостью или уже взрослым сожалением вспоминал, как весело и вразнобой убегали они от разъярённого владельца осколков, так и не выпавших полностью из рамы. Он мог быть юношей, пылким, как его отец. И носящим такое же длинное, остроплечее пальто, которое на молодом парне смотрелось по-щегольски. Вероятно, высказывался торопливо, громко, язвительно. Лишь перед одним существом в мире — длинноволосым, густоресницым, тощим, строговзглядым, но в целом полностью безобидным — перед этим существом юноша не решался произнести ни слова. Он только нарочито хмурился, отвечая на её строгость. Только краснел с ног до головы, пытаясь не ответить на улыбку. Он мог быть старшим братом, или отцом двух рыженьких близняшек, отличавшихся разве что расположением веснушек на лице. По выходным они ходили в парк с тусклыми фонарями кормить голубей и дворняжку с оторванным ухом, к которой испытывали особенную привязанность. Он мог быть почтенным мастером, умеющим всё, от починки стула, до вырезания причудливых детских игрушек. Мастером, который так увлёкся работой, что забыл починить криво установленное окно, позже разбитое озорными мальчишками с улицы. … Он мог быть человеком, которому хотя бы некогда было хорошо. Тем, кто ещё отличает понедельник от вторника, потому что они насыщены, различны по содержанию и настроению; тем, кто имеет плотное живое тело, отбрасывающее тень; кто не изнывает, не боится, не падает где не принято, потому что рядом есть те, кто готов подставить своё поддерживающее чуткое плечо.

Отсутствием мигалок и молчащей сиреной, скрывающейся за углом с пионами, они сообщают о том, что ничего уже сделать нельзя.