Четыре утра

Четыре утра. Одна ночь, чтобы собрать все четверо утр вместе, противоречивых и вспыльчивых, вечно наползающих друг на друга. Дрыхнут лохматые четвероногие, подрагивая задними лапками. Лежат в полузабытье колючие шарики ежей, опущена чёрная шторка вороньего глаза, закрылся в себе обиженный грубым обращением пион. Спят даже бабочки, знающие лишь то, как дёргать усиками, и тихо умирать назавтра. На завтрак будет яичница, спасшая четверых цыплят от незавидной участи взрослых наседок. Наконец угомонилась тучная женщина сверху, о чьём местоположении всегда известно благодаря глухому потолочному стуку японских деревянных тапочек. Стоят наготове заведённые будильники, в полудрёме тесных комнат медленно ворочаются слова, с которых стояло бы завести беседу с кем-то важным. Всё в человеке тоже дублируется, множится, двоится, но ранят эти беседы почему-то в одно единственное сердце. Предрассветное небо вспыхивает, смущаясь собственной буквальности. Сквозь тонкую пелену сна, не желающего отвлекать нас ни на миг (ни на дрон, ни на что угодно прочее), мы всё же обращаемся в слух — взрыв? Взрыв, ещё один, бьющие раскаты грома, дождь, проколотая шина грузовика, ещё одна, что-то раскалывается надвое, как разбитое яйцо, мгновенно встраиваясь в сновидение кусочком белой скорлупы, или это надрывается, кашляя, сосед? Далеко за стеной, за пределами доступного восприятия, за окошком больничной палаты или решеткой тюремной камеры, кто знает, где место такому соседу. А потом — тишина. И так тихо бывает только там, где тишина исключительная редкость. Но идиллия уже испорчена. Под шуршащими юбками ночи рождается новый день: он лениво расправляется с пуповиной, тянущейся в миллионы минувших утр, расправляет плечи, и усаживает меня за рабочий стол.